Денис Карасёв: Гончаров – самое большое везение в моей жизни

Ушёл из жизни выпускник режиссёрского факультета ГИТИСа, ученик Андрея Александровича Гончарова, актёр театра и кино Денис Анатольевич Карасёв. ГИТИС выражает искренние соболезнования родным и близким. В память об артисте публикуем интервью Карасёва обозревателю «Ревизор.ru», где он вспоминает о ГИТИСе и своём мастере.

— Денис, когда включилась на запись ваша память? Каким вы себя помните?

— Каким я себя помню, с какого момента, буду сидеть до вечера и вспоминать, а если не помню вообще? Мы жили в Эстонии, в городе Силламяэ, недалеко от Ленинграда. После школы, естественно, поехал в Ленинград  поступать в театральный институт.

— Почему вы сказали – естественно?

— Вот на этот вопрос у меня до сих пор не ответа. Почему? Не знаю. И думать не хочу.

Потому что нет принципиальных объяснений. Вся моя жизнь строится по одному  принципу: хочу я чего-то или не хочу. Этого достаточно. Я не объясняю себе – зачем, почему. Мне захотелось  пойти в артисты. Все. Точка в предложении.

Никто не советовал. Ни с кого не брал пример. Ни о чем подобном не мечтал. Вдруг  за-хо-тел. А я себе доверяю. В школе меня готовили в институт с физико-математическим уклоном, я не сопротивлялся, а вот поступать поехал в Питер в ЛГИТМИК.

Провалился. Тогда поступил в строительный институт (ЛИСИ). Через год решил опять поступать в ЛГИТМИК, но потерялась моя анкета. Я сутки просидел на Моховой. Чуть не поломал дверь отдела кадров, через каждый час вваливался в кабинет и спрашивал: «Нашли? Но как же так?». В ответ холодно звучало: «Зайдите через неделю».

Решил плюнуть на все это. Занял 10 рублей, примчался на вокзал, договорился с проводником и утром проснулся в столице. Буквально вслепую, ориентируясь на милицейские кепки, вышел на ГИТИС. В садике ко мне подошел молодой человек, спросил:  «Кто тут на актёрский?». «Я!». «А к кому поступаешь?». «Так сказал же – на артиста!!!». Мне было всё равно – к кому. Попал на курс Андрея Александровича Гончарова. Кто он такой, признаюсь, понятия не имел. Никаких  усилий с моей стороны не было, это воля случая. Наверное, это самое большое везение в моей жизни. В четверг приехал в ГИТИС, в пятницу мне сказали: «Где документы? Срочно вези! В понедельник – конкурс». В субботу я уже сидел дома в Эстонии и понимал, что в выходные дни в Питере никто мои бумаги не найдет. Тогда папа сел на телефон. Он знал, кому позвонить. И в понедельник утром уже с документами на руках я был в аэропорту. Папа в срочном порядке купил мне билет через Интурист, и я под именем какой-то вьетнамской студентки из Пулково улетел в Шереметьево. В три часа дня уже стоял с документами у стен театра Маяковского, где проходил конкурс.

— О гипнотической силе Гончарова ходили легенды…

— Да, это было непросто. Когда Гончаров пригласил к нам на курс Марка Анатольевича Захарова (он дебютировал на нашем курсе в качестве педагога), свет погас совсем: били нас «с двух рук». Нас никто не щадил, никто не задумывался о последствиях. А курс сложился безумно талантливый – Прокофьева, Лобоцкий. Несмотря на это, по окончании мы не получили своей обещанной студии и очень бездарно разбежались. Сложно устраивались, сложно трудились. В 1985 году я показался в театр на Таганке к Анатолию Васильевичу Эфросу и был приглашен в труппу…

— Почему же не пошли в театр к Гончарову? Он же вас для себя учил. Наверное. 

— Да, я был приглашен и в театр Маяковского. Но работать у Гончарова не захотел, мой отказ был воспринят однозначно. Вечером того же дня у общежития  дежурил наряд милиции, чтобы арестовать бывшего студента Карасева и отправить его, как злостного нарушителя воинской повинности, в армию.

— Вы хотите сказать, что  это устроил Андрей Александрович!

— Да. Гончаров  бывал очень суровым…

— Так зачем вы разбудили «спящего льва»?

— По прошествии времени отвечу так: лет через 10 я всё ещё также безмерно любил Гончарова, в то время как все остальные его тихо ненавидели.

Директор театра на Таганке и Эфрос пробовали, конечно, что-то сделать для меня, но влиянию Гончарова никто противостоять не мог. Я устал прятаться. Пошел в армию, и, чтобы, не дай бог, не узнать военной тайны (иначе станешь невыездным лет на десять, а так я в девяностом уже гулял по Бродвею) с удовольствием  откликнулся на предложение служить родному отечеству в музыкальном взводе. И заиграл на тубе…

— На маршевой тубе? Любую роль могу на вас примерить, но  с трудом представляю  в качестве марширующего музыканта.

— Чтобы не знать военную тайну, человек  способен на многое. Играть на тубе – это, практически, что ртом надувать автомобильные шины. Надул. И ни одного военного секрета не узнал. Освободившись от армейских сапог, я оказался в другой стране. Перестройка. Смерть Эфроса. Я решил, что возвращаться на Таганку уже не имеет смысла, и отправился в ЛЕНКОМ. С трудом, скрепя сердце, в связи с производственной необходимостью (Юра Мороз как раз уходил из труппы и нужна была замена) Захаров принял артиста Карасева в труппу театра со словами: «Пусть потанцует!».   

— Пусть потанцует? Но вы же получили роль Тиля в самом популярном спектакле «Тиль»! Роль эта «принадлежала» Караченцову, но для начинающего артиста «быть вторым» и даже «третьим» – уже победа.  И то, что вы показывались в ведущие театры столицы,  а не в студийные или  периферийные коллективы, говорит об уверенности в собственных силах. Так?

— Не знаю. Но вряд ли не уверенный в себе артист пойдет показываться к Эфросу, а потом к Марку Анатольевичу, которому просто скажет: «Я хочу у вас работать». В течение семи лет  я сыграл три главные роли (так называемые вводы, вместо основного артиста) – это «Тиль», о котором вы говорили, «Жестокие игры» (Кай), «Звезда и смерть Хоакины Мурьетты» (Смерть). Спектакли эти старели и потихоньку уходили из репертуара. Дальше  – темный лес… Неожиданно сцена подо мною вздрогнула. Вокруг  все кардинально менялось, а я оставался прежним. И потерял опору. Прежде всего, изменился зрительный зал. Другие люди. Другие уши. Другие потребности. А мы натужно провозглашали какие-то  старые  истины. Я не выдержал. Меня тошнило от самого себя. Я, вдруг, почувствовал себя на сцене беспомощным, потерявшим уверенность и наглость.  

— Потеряли уверенность и наглость… Это в каком смысле? И о каких старых истинах вы говорите? Вы же озвучивали тексты знаменитых драматургов, а не себя.

— Текст – всего лишь средство. Как говорил Маяковский, «театр – не отображающее зеркало, а преувеличительное стекло». И прежде всего сцена преувеличивает достоинства и недостатки  говорящего, а за ним уже всех остальных по списку:  режиссёра, автора, художника и т.д. Не имея каких-то технических возможностей, я давил  зрительный зал своей наглостью. Много чего себе позволял на сцене. Мог  выйти и замолчать минут на 5. Пока зрительный зал не доходил до состояния «гробовой тишины». Зачем? Я добивался нужной мне тишины и должного внимания к происходящему на сцене. Или наоборот: мог позволить себе буквально орать. То, что я творил, не относится к профессии артиста. У меня было ощущение полного права  на состояние вольной наглости, я позволял  себе разговаривать со зрителем  так, как я хочу! Мое любимое занятие на сцене – нарушать привычный ход вещей.

— Как реагировали ваши партнеры?

— Попадало и от партнеров, и от режиссёров.

— И все-таки, каков посыл? От скуки? Бунт внутри заезженного спектакля?

— Скуки я никогда не ощущал. Это была потребность живого разговора. Сразу со всеми. И с партерами по спектаклю, и со зрительным залом. Когда у партнеров менялся цвет глаз от моей неожиданной выходки, на сцене начинало что-то происходить, артисты выходили из зомбированного состояния, это передавалось зрителям. На самом деле, на этом пути было достаточно много побед. Мне удавалось старые спектакли не кардинально, не диаметрально, но все-таки  менять, поворачивать в другую сторону. Наверное, у меня было море недоброжелателей. Во всяком случае, было время, когда я получал анонимные письма примерно одинакового содержания: «вы бездарный артист… вам надо извиниться перед труппой… уйти из театра…. таким не место»… и т.д. Но я по этому поводу не особенно беспокоился. Партер на моих спектаклях вставал. Не всегда. Но было. Кто автор этих писем, я и тогда не хотел знать, и до сих пор не знаю. Может быть, мои коллеги по театру, может, кто-нибудь другой. Меня интересует только тот человек, который может сказать в лицо: «Денис, ты дурак!».

— В итоге вы же пошли в театр  Маяковского?

— Тема «Гончаров» висела как некий долг. Пришло время с ним мириться. Я никогда не забывал, что всеми своими пусть и сомнительными победами я обязан исключительно  руководителю нашего курса – Андрею Александровичу. Он меня принимал, он меня выпускал. Я пошел мириться с Учителем.

— Вымаливали прощение на коленях?

— Гончарова в принципе не интересует человек на коленях. Он его уже не замечает. Мастер бил  всех и при этом веселился как ребенок. Андрей Александрович  в очередной раз отметил, какая у него крепкая школа обучения, мол, столько лет прошло моего бездарного мытарства, и вот  вернулся, и как сразу видно, у кого он учился! На тот момент Гончаров восстанавливал спектакль «Человек из Ламанчи».  Но и в спектакле мы не нашли примирения. Он в этом материале искал исповедальности, он понимал, что он уходит. Вот- вот. Дома, наедине с самим собою, он смотрел на часы и считал, сколько ему ещё осталось. Он искал в «Человеке из Ламанчи» себя молодого. А Денис Карасев не брал в расчет, что его учитель сидит дома и считает, сколько же ему минут осталось жить. И, как всегда, искал, как использовать материал, для того чтобы найти  возможность конфликта со зрительным залом. Во многих деталях мы очень резко расходились с Гончаровым. Болезненно резко.

— Кого вы играли? 

— Что за вопрос? Меня интересовала только одна роль – Дон Кихот!

С  репетиций меня то выгоняли, то возвращали, то давали другую роль, то опять Дон Кихота. Однажды на репетиции Гончаров не выдержал: «Черт с тобой, играй, как хочешь, только БЫСТРО!». Я пообещал, что все сделаю. Эта репетиция оказалась последней. Днями он слег в больницу. Никого не принимал. Не общался.

Когда мы вернулись с кладбища в театр – это было 11 сентября – по телевизору  показывали «реалити-шоу» падения небоскребов в Нью-Йорке. Все увлеклись этим зрелищем. С этого дня я, практически, перестал быть актёром театра. Я просто приходил и дорабатывал в спектакле своей однокурсницы  Т. Охрамковой «Чума на оба ваши дома».

Читайте полную версию интервью на сайте «Ревизор.ru».