Выпускница ГИТИСа Екатерина Одегова получила премию Casta Diva за постановку «Поругание Лукреции» в театре «Новая Опера»

Фото: пресс-служба Московского театра «Новая опера» / Даниил Кочетков

Выпускница Мастерской Георгия Исаакяна (факультет музыкального театра) Екатерина Одегова получила премию Casta Diva в номинации «спектакль года» за постановку «Поругание Лукреции» Бенджамина Бриттена в театре «Новая Опера» (дирижёр – Ян Латам-Кениг, сценограф – Этель Иошпа). Екатерина Одегова известна театральной Москве не только своими неординарными сценическими интерпретациями, но и постановками репертуара, практически не звучащего на российской сцене. О выборе музыкального материла, своих постановках и опере в эпоху пандемии режиссёр поговорила с корреспондентом «РГ».

— Ваша постановка «Поругания Лукреции» признана спектаклем года на российской сцене. Это психологически сложный, многозначный, даже шокирующий спектакль, вписывающийся в круг «опасных» сценических сюжетов, к которым вы обращаетесь постоянно: «Саломея», «Поругание Лукреции», «Фауст». Чем объясняются такие интересы?

— Во-первых, что касается Бриттена, то для меня это один из топовых композиторов, и в идеале я бы мечтала поставить всего оперного Бриттена. Так что «Лукреция» – это первый кирпич в мой храм бриттеновской музыки, бриттеновского театра. Кроме того, стимулом поставить впервые эту партитуру в Москве была для меня уникальная возможность работать с маэстро Яном Латамом-Кенигом, носителем британской культуры, её музыкальной традиции. И хочется верить, что вместе мы с ним сделали первого, но не последнего Бриттена. По крайне мере, есть уже мечта сделать «Питера Граймса». Что касается экстремальности выбираемых мною сюжетов, то если мы возьмем огромный оперный пласт, то, исключая комическую оперу, в основном, все оперные сюжеты будут про неординарных людей и, как правило, все – с трагическим финалом. Так что это феномен самой оперы как жанра.

— Но одно дело, когда в опере разворачиваются любовная или историческая трагедия, другое дело – метафизическое содержание, с которым предпочитаете работать вы: Саломея и Иоанн Креститель, Мефистофель, насилие над Лукрецией?

— Дело в том, что и старые композиторы, и либреттисты, и композиторы ХХ века обращались к сложным, табуированным сюжетам и темам. И мы, постановщики, интерпретаторы должны брать этот пас. Мне лично – и как режиссёру, и как зрителю – очень не хватает в России опер ХХ века, так же, кстати, как и репертуара барокко. Поэтому я всегда пытаюсь уговорить директоров театров и дирижеров на постановку редких названий. По сути, в любом театре Европы мы можем на одной и той же сцене спокойно посмотреть все четыре века оперы, а теперь даже пять веков, потому что XXI век тоже уже даёт неплохие образцы в этом жанре. И, возможно, именно поэтому на ХХ век табу сегодня стало меньше. Но в России репертуарные пропорции в театрах совершенно другие, и эту ситуацию надо менять.

— Вы учились в ГИТИСе у Георгия Исаакяна, который как раз многие годы продвигает на российской сцене барочную оперу, работает с современными композиторами. Ваши приоритеты сформировались под этим влиянием?

— Дело в том, что по первому образованию я профессиональный музыкант: я закончила теоретико-композиторское отделение музыкального училища имени Чайковского в Екатеринбурге, потом три года училась в консерватории на музыковедении. И мой интерес к барокко сформировался уже лет в пятнадцать. Там же, в Екатеринбурге, я посещала Оперный клуб Михаила Мугинштейна, где были представлены как раз все четыре века оперы и весь оперный глобус. В ГИТИСе, конечно же, я ставила куски из опер Монтеверди, Генделя. А в качестве диплома вместе с драматургом Михаилом Мугинштейном и композитором Александром Пантыкиным сделала спектакль на открытие новой сцены Театра Музкомедии – «Пастиччо для влюбленных» на музыку Стравинского и Перголези. В том спектакле были прекрасные молодые певцы, в том числе дебютировавшие на профессиональной сцене. Сейчас они украшают екатеринбургскую оперную сцену: это солисты Урал Оперы Оля Тенякова и Дима Стародубов. И мне приятно, что свой первый профессиональный опыт они получали вместе со мной, открывая новую сцену Музкомедии.

— Практически все свои спектакли вы ставите с постоянной командой: художницей Этель Иошпой и авторитетнейшим специалистом, историком оперы Михаилом Мугинштейном в качестве драматурга. К слову, в России пока практика работы с театральным драматургом, в отличие от западной сцены, редкость. Как строится эта работа, какой у режиссера с драматургом возникает творческий баланс? И насколько вы остаетесь свободной в своих интерпретациях?

— Знаете, я как раз надеюсь на то, что именно Михаил Мугинштейн остается в нашем творческом тандеме свободным. Профессия режиссёра все-таки подразумевает определенную тоталитарность. Лично для меня важен момент разработки материала, проникновение в партитуру. Этот момент придумывания спектакля самый счастливый, потому что в нём есть идеальность и нет ещё компромисса ни с драматургом, ни с художником. А дальше начинается реальный театр, и довести спектакль до финала, не потеряв то, что было придумано в самом начале, это всегда сложная задача. Иногда даже драматичная. Но я счастливый человек, потому что у нас действительно команда, которая дышит в унисон, где все – творческие союзники. А сейчас ещё у нас появился изумительный и талантливейший художник по свету Стас Свистунович, известный по работам в БДТ с Андреем Могучим: «Губернатор», «Гроза» и другие спектакли. Постановка спектакля – это больше, чем работа. Например, «Лукреция» для Мугинштейна была очень тяжелым материалом: тема насилия, сопротивления насилию, мир мужчины и женщины, где каждый исходит из какой-то определенной идеализации. На репетициях «Лукреции» у нас было много глубоких, сложных бесед. Артисты формально могут сделать всё, но надо, чтобы это было наполнено нужным смыслом, нужной энергетикой. Надо было выйти на авансцену и петь не о любви или ненависти друг к другу, а передать, что есть насилие. У нас в «Лукреции» не было ни одного случайного человека, именно поэтому спектакль получился.

— В августе вы ушли из «Новой оперы», а на днях директор театра Дмитрий Сибирцев покинул свой пост. Какая судьба теперь ожидает ваши спектакли?

— Сейчас такое время, когда мы не знаем судьбу театра в принципе. COVID поменял многие вещи в мире и очень сильно повлиял на театр, на культуру, на оперу. Как будет выживать оперный театр? Ведь это дорогое удовольствие – особенно в сегодняшних реалиях, когда всё становится более зыбким и эфемерным. Тем не менее в новом сезоне «Лукреция» была показана уже два раза. А в ситуации, когда болеет очень много артистов, когда внезапно отменяются спектакли, это само по себе чудо.

— Вообще, если говорить о сегодняшнем мире, в котором живёт человечество: пандемия, войны, конфликтное состояние общества, нет ли ощущения, что оперный театр может как-то гармонизировать, нейтрализовать общее напряжение? И сегодня могут быть востребованы сюжеты и темы, возвращающие к общечеловеческому опыту, – как раз барокко, миф?

— Что касается общечеловеческих тем, то я постоянно живу внутри этих тем. Вчера, например, я укладывала своего пятилетнего сына спать, и на ночь у нас с ним был серьёзный разговор о том, что такое Бог, что такое добро, что такое свет, что такое зло. Эти темы для меня актуальны в любой день, в любой час – и в моей личной жизни, и на сцене. И в плане оперных сюжетов я открыта ко всему: потому что опера показывает какие-то экстраординарные ситуации, ярких героев, и это всегда про нас, про нашу жизнь, вне зависимости от того – Монтеверди это или Верди, Бриттен. Опера говорит о базовых, архетипичных вещах, о том, какой мир есть в комплексе – и в своей красоте, и в своем негативном проявлении.

Источник: «РГ»