Родион Барышев: Меня зачислили на курс Каменьковича и Крымова, началась другая жизнь

Выпускник Мастерской Евгения Каменьковича и Дмитрия Крымова, хореограф и режиссёр Родион Барышев в интервью «Вечерней Москве» рассказал о своём творческом пути, почему он, состоявшийся хореограф, решил получить режиссёрское образование в ГИТИСе, и как изменилось его мировосприятие в процессе обучения.

— Вы с детства занимались танцами, расскажите — какими?

— Разными: народным, классическим, изучал и современную хореографию. Мы тренировались в клубе «Вдохновение». Тогда он находился во Дворце пионеров на Воробьевых горах. Там же располагался Ансамбль песни и пляски имени Владимира Локтева. У нас иногда проходили совместные уроки. К нам приглашали различных мастеров. Мы занимались с педагогом из Большого театра, который вёл историко-бытовые, испанские характерные танцы, был и отдельный учитель по фламенко. Нас развивали во всех направлениях, хотя специализацией были «спортивные бальные танцы».

— До этого вы увлекались карате?

— Да, я занимался карате и всё время попадал в какие-то переделки, причем с последствиями. Маму постоянно вызывали в школу из-за этого — почти каждый день. Конечно, ей это надоело. Тогда и папа её поддержал, который всегда был за единоборства — карате, айкидо. Но они решили направить мою энергию в мирное русло и отдали меня на танцы.

— Боевые искусства и танцы — очень разные занятия. Вам тяжело дался переход?

— Довольно легко. Мне нравилось карате, но и предубеждения против танцев не было, я не считал, что танцуют только девочки. Увидел — сразу заинтересовался, мне понравилось, но получилось, конечно, не сразу.

— Родители вас как-то поддерживали?

— Очень помогала мама, которая сама в детстве танцевала. Она занималась со мной дома. Именно мама стала моей первой танцевальной партнёршей. Но не скажу, что я сразу серьёзно отнесся к тренировкам... Помню событие, после которого я осознанно стал танцевать. Меня почти никогда не забирали после занятий.

Я сам доезжал на троллейбусе до дома. Но как-то раз за мной пришла мама. И увидела: красивый актовый зал, а я ношусь туда-сюда, играю в салочки, дурачусь. Тогда она просто вывела меня за шкирку и сказала, что я больше не буду ходить на танцы. И может, мне тогда было обидно, что со мной при всех так поступили, а может, даже то, что меня совсем не отчитывали... Всегда ругали, а тут только сказали: «больше ты туда не ходишь». Прошла неделя — я посидел, подумал и сам решил, что пойду танцевать. Разрешения на это мне никто не давал. Именно тогда я сделал свой выбор, что буду заниматься танцами серьёзно. И после этого не было ни дня, когда бы я не выкладывался полностью. Тогда и началась моя юношеская карьера.

— Вы всегда были в числе первых, занимали призовые места, а в 20 лет вдруг ушли из спортивных бальных танцев. Почему?

— Мне показалось тогда, что это предел моего развития. Мне стало тесно в рамках спортивной карьеры. Я все время находился в режиме «конкурсы — уроки» и никуда не двигался дальше. Должен был идти по карьерной лестнице — не пропускать ни занятий, ни турниров. А мне уже тогда в творчестве хотелось чего-то большого. Хотелось самому что-то сказать, сделать. Но было еще одно событие, которое показало, что я не всегда буду танцором.

— Поделитесь, о каком событии речь?

— Лет в 10–11 в спортивном клубе, где мы занимались, к моей маме подошла женщина и спросила, смогу ли я потренировать ее сына. У меня был довольно высокий класс, несмотря на юный возраст, у мальчика — класс пониже. Я решил попробовать, начал давать уроки.

И вот та минута, когда мама спросила: «Ты не хочешь попробовать преподавать?» — многое значила. Хотя на тот момент было странно, что я, будучи еще ребенком, учу других. Чаще обучением занимались взрослые — те, кому по 18– 20 лет, и, конечно, сами педагоги. Но я начал делать это так, что мои ученики стали выигрывать соревнования. Даже возникла конкуренция — ко мне шли заниматься охотнее, чем ко взрослым педагогам. Приходилось делать это тайно: чтобы никто не знал, мы тренировались на самом нижнем этаже Дворца пионеров — там было почти подвальное помещение с маленькой дверью, где я и занимался с ребятами индивидуально. У меня была большая группа.

Рабочий день начинался с восьми утра и длился до десяти вечера. Я рано стал чувствовать ответственность за то, что делаю в творчестве, рано начал сам что-то придумывать.

— В плане хореографии?

— Да. Иногда берут уроки, чтобы профессионал поставил хореографию. Мне же нравилось делать это самому. То, что мне ставили другие, я через неделю начинал переделывать. Меня ругали за это, говорили, что только педагоги должны ставить движения. Учителя следили, чтобы, если сказали делать пять шагов вправо, ты и делал так, а не иначе. Но все равно я хореографию менял. Своим ученикам, конечно, сам ставил хореографию — работал творчески.

— Что вам дало обучение в Английской королевской академии танца? Как оно проходило?

— Это был двухгодичный спецкурс, на который собрали самых разных танцоров. В нашей команде были люди, которые занимались тридцатью разными танцевальными направлениями.

Нужно было научиться работать с теми, кто никогда не танцевал то, что танцуешь ты, не знает ни шага, да еще и общаясь при этом на иностранном языке — на ломаном английском, который вроде все более или менее понимают, но никто толком не говорит на нем. Когда же ты показываешь движения, а человек пробует их имитировать, но это получается плохо — тогда приходится что-то придумывать. Такой опыт даёт умение сперва договариваться о смыслах, а потом совместно искать под них движения.

Здесь уже начался театральный подход, когда ты стараешься скорее заложить некий посыл, суть, чем конкретный набор движений. Ведь нужно, чтобы то, что ты делаешь, было понятно всем. Это был огромный опыт для меня. Тогда я понял, что танцевать может кто угодно. Человек не обязательно должен иметь профессиональную подготовку. Главное, чтобы он понимал, что делает, и хотел что-то сказать. Если ему есть что сказать, танец поможет это выразить.

— Что было потом?

— Дальше начались коммерческие проекты. Где-то год работы в Гонконге на постановке ночных шоу и развлекательных мероприятий. И потом я вернулся, устав от этого. Шоу — это вообще отдельный жанр, когда ты ставишь развлекательную программу одну за другой и вдруг понимаешь, что для зрителей это просто способом расслабиться после трудного дня. Это глянец, своего рода танцевальный фастфуд.

— Расскажите, как вы потом стали главным хореографом проекта «Танцы со звездами»?

— Я вернулся в Москву и попал на проект буквально в последний момент. Искали главного хореографа, и я подошёл. Отработал успешно сезон — меня пригласили на следующий.

— Сложностей не возникало?

— Дело в том, что когда ты главный хореограф на таком проекте, то, по сути, еще и режиссёр, и художник, и много кто. Потому что хореограф больше всех работает со звездами, видит их, знает, придумывает истории, понимает, какой человек что может сделать, а что нет. Режиссёр же руководит непосредственно съёмочным процессом именно в день съемок. И иногда ему хочется, чтобы какая-то звезда сказала, что это придумал не хореограф, а именно он, режиссёр.

Я был к этому готов. Но тогда я столкнулся с очень амбициозным режиссёром, и мы не смогли найти общий язык. Он начал настраивать меня против продюсеров. И я понял, что по идее надо опустить голову, получать свои деньги и не волноваться — какая разница, делать то, что говорит режиссёр, или о чём договариваешься непосредственно со звездой? Но я не смог этого сделать и ушёл в середине проекта.

— Но позже вы вернулись. Почему?

— Я, в принципе, пропустил только один сезон. Режиссёр сменился. Да и я стал умнее, опытнее — теперь понимаю, что необязательно решать все в лоб, можно найти и обходной путь. Еще вернулся и потому, что мне нравится работать с театральными артистами, которые оказываются не на своем поле. В шоу участвует много актёров, которые приходят туда потанцевать.

— Вы не жалеете, что когда-то оставляли проект?

— Что я ушел в тот раз — не пожалел. Тогда я понял — зачем ругаться с режиссером, когда надо самому идти учиться режиссуре. Именно с этого момента у меня и началась совсем другая, театральная жизнь.

— Вы пошли учиться? Расскажите.

— Так сложилось, что я сразу понял, что мои мастера — это Каменькович и Крымов. Может, потому что первый спектакль в офлайн-режиме, как сейчас говорят, я посмотрел в Мастерской Фоменко. А Каменькович на тот момент был и сейчас является художественным руководителем этого театра. Я не ставил перед собой задачу посмотреть все спектакли мастера, к которому поступаешь, как делают абитуриенты. Да и не его спектакль я тогда смотрел — это была постановка про жизнь поэта Бориса Рыжего, по его стихам. Она так и называется — «Рыжий».

Я до сих пор оттуда какие-то вещи помню: крутящуюся платформу, текст некоторых строк, всех артистов. Хотя это было лет шесть, а может, и семь назад. В общем, решил я тогда к Каменьковичу поступать. Сначала ходил на курсы, которые вели педагоги его мастерской — Наталья и Геннадий Назаровы, прекрасные люди. И в конце подготовительных курсов Евгений Каменькович пришёл посмотреть на тех, кто там занимался. Режиссёров он всегда спрашивал про замысел спектакля, потому что на вступительные экзамены нужно принести макет, экспликацию и рассказать свой спектакль так, как будто ты сейчас его будешь ставить.

Я уже тогда собирался ставить «Братьев Карамазовых». Евгений Борисович спросил: «Какое у тебя сценическое решение?» Моей первой идеей была пасть акулы, внутри которой находятся герои. Каменьковичу не понравилось, и я понял, что мне будет нелегко.

— Как проходили вступительные экзамены?

— Во взрослом возрасте я никогда так не переживал, как при поступлении. Это невероятные воспоминания на всю жизнь! И это чувство, когда рядом с тобой собрались очень серьёзные, творческие люди — их количество на квадратный метр буквально зашкаливает. Защищался я всё же Карамазовыми, но уже без акульей пасти. У меня был красивый макет — я придумал, что герои находятся в белом заброшенном храме, куда спускаются через колодец.

Там панель вроде шахматной доски, на которой они сидят, лежат, выясняют вопросы веры, любви... Этот вариант тогда очень понравился, и Каменькович пустил меня сразу на третий тур, без второго. Туда я пришёл с идеей постановки «Пера Гюнта» Ибсена. Потом была неделя этюдов, отрывков, упражнений на актёрское мастерство — и меня зачислили на курс Каменьковича и Крымова, началась другая жизнь.

— Что это изменило в вашем мировосприятии?

— Я очень люблю театр и спектакли, потому что понимаю — если я чего-то не понимаю, я могу прийти к людям и сказать: ребята, есть проблема, я её не вполне понимаю, давайте разберёмся вместе! Самый лучший способ, если действительно чего-то не понимаешь, — собрать людей и попробовать разобраться вместе.

Полную версию интервью читайте на сайте «Вечерней Москвы».